Лихтенвальд из Сан-Репы. Роман. Том 2 - Алексей Козлов

Твой дед, носивший такое же имя, как ты, перед страшной революцией прошлого века жил, если мне не изменяет память, в Патарстоуне на улице…

– Не надо, это ничего не меняет! Мне там уже не жить. Я даже не знаю адреса, где они жили.

– Ладно! У него была любящая жена, Васса и семеро детей. Работа на заводе в качестве помощника бухгалтера, которую он получил благодаря своей невменяемой честности, приносила ему не великий, но приличный по тем временам доход в размере девяноста рублей. Для человека, начавшего свой путь в деревне Дверской губернии, это была заоблачная карьера. Нерон, ты в курсе, что швейцарские золотые часы стоили в то время сорок рублей, корова столько же? Квалифицированный рабочий имел сорок рублей, прислуга дапдцать пять. Кстати, брат твоего деда вообще отличился и имел дипломы двух вузов вкупе с первым дворянским статусом, у него было только одно тёмное пятнышко на биографии – будучи в Германии в качестве журналиста, он набил рожу какому-то господину и два месяца просидел в тюрьме. Погиб он во время Друзиловского прорыва, у него вырвало бок снарядом.

– Да! Однако он был почти буржуем! – удовлетворённо замычал Нерон, Патарстон, 90 рублей, вах-вах-вах!

– Такой доход позволял твоему деду содержать семью, прислугу и летом ездить на Военно-Узинскую дорогу пить вино. Помимо всего было ещё три тысячи рублей золотом, вложенные дедом в англо-французские акции, столь безжалостно отъятые после этой революции… Смешно не это. Ты видел по телевизору, как французские держатели акций этих займов с пеной у рта требовали возвращения своих денег? Они, кстати, кое-чего достигли. Но ты явно никогда не услышишь, что это с позволения сказать государство хотя бы намекнуло, что те же акции могли быть и у его граждан, которые для него, как песок в пустыне.

Алекс молчал, угрюмо склонив голову.

– Значит видел. Разумеется, у твоего государства даже мысли не возникло, что держателями подобных акций были и его собственные граждане, но это просто эссе о нравах. Это такие тонкости для этих подлых кретинов! Ты бы всё равно ничего бы не получил, потому что твой дед уничтожил эти бумаги в ужасные годы, совершенно справедливо полагая, что никто ничего возвращать не будет, а риск от хранения подобных бумажек есть. Продолжаю твоё досье, если позволишь.

На второй год прискорбной и страшной революции, так хорошо проявившей низменные стороны твоего собственного народа и изумительную гнусность других национальных объединений, в Патарстоне всё замёрзло и отключилось. Все семь детей твоего деда умерли от дифтерита. Он как раз помыл их, и они умерли. Бросив всё, он убежал в Ружев, где у него родилось трое детей. Первым был твой отец, Борис, потом его брат Анатолий и младший Михаил, чей танк по горькой иронии судьбы покоится на дне болота под тем же страшным городом, Патарстоуном. Покажу тебе как-нибудь это место. Как видишь, этот город также ничего хорошего вам не принёс.

Кое-что из имущества удалось сохранить. На ваше несчастье вы иногда приглашали убирать дом наёмную работницу, Парашу. В один прекрасный день, или вернее в одну ужасную ночь, когда твоего деда с семьёй не было дома, на машине всё было вывезено, а в кухне красовалась здоровенная куча дерьма – прощальный подарок этой замечательной женщины. Сакральная благодарность за гостеприимство! В традициях проживающего здесь народа подобные сакральные подарки очень распространены. Ты знаешь, Алекс, дети этой воинственной амазонки очень отличились во время той диковатой войны, которую я не хочу особенно вспоминать – летали на самолётах, увешали грудь орденами, в общем – яблоко от яблони далеко не падает.

– Я думаю, что ты фантазируешь! Ты не можешь этого знать! Они живы?

– Если бы! Одного закусали шмели, другого съел крокодил, третий женился. Потомства у них не было, хотя некоторые кретины думают, что именно я заинтересован в размножении подлых и в возвышении уродов. Они радуются, когда падает явный злодей, и адресуют свои неуместные восторги Единому Богу, но не знают, что источником их триумфа был я. Я отдаю себе отчёт, что ум отличается от хитрости, как небо от земли. Подлые и хитрые не интересны мне, ибо в основе их поведения лежит чистый материализм. Я вижу, некоторые вещи приносят тебе страдание, Я могу прекратить разговор.

– Нет, почему же! – гордо сказал Лихтенвальд и уставился прямо в бездонные глаза Дьявола. Скорее всего, когда я оступлюсь, ты поступишь со мной точно таким же образом, и о нашем знакомстве и не вспомнишь?

– Разумеется! Я не признаю рекомендательных писем и звонков родственников! Ты ведь тоже, я знаю это, перестрелял бы всех взяточников в своей стране, то есть около трети населения, а может быть, и половину…

– Всех! И не по этическим, а по эстетическим соображениям! Хотя и по этическим – тоже!

– Хорошо! Я предоставлю тебе эту возможность! Напомни мне чуть позже, я привык в отличие от многих держать своё слово!

– Но сначала надо убедить вменяемых особей не делать этого! Я вижу народ мой растоптанным и распятым, и беснуются над ним чужие люди. И не знаю я, что мне делать, куда ни кинь взгляд, за что ни схватись, везде гниль и тлен. Тех, кто видит всё и говорит правду, пугают силой и заставляют молчать… Те, кто должны спасать нас, топят нас в пучине или руки не подают. Пока этнические славяне хлопали ушами под лживые разговоры об интернационализме, равенстве и братстве, их природное право на львинную часть общественного пирога было украдено. Однако это не значит, что они обязательно должны согласится с таким положением дел и если проснувшиеся славяне захотят подвинуть тех, кто их грабил и обманывал веками и вернуть себе своё, с этим несомненно нужно согласиться, не считаясь с воплями тех, у кого награбленное будет отнято. Водворение справедливости на её законное место тяжёлое дело, но этим несомненно необходимо заниматься, невзирая ни на какие препятствия. Это можно сделать через протекционистскую политику, хотя вся королевская рать будет мешать этому, в моём паспорте уже нет даже упоминания о моей нации, я никто, гиражданин чего-то. Но это всё исправимая чепуха!

Мы должны несмотря ни на что сохранять здравую толику идеализма и верить в своё грядущее господство. У нас есть полное право господствовать на своей земле, и мы будем господствовать на ней! Будем! Не сегодня, так завтра! Эта вера должна стать фанатическим принципом каждого нормального славянина, ответственного перед своей родиной…

Но что мы имеем сейчас? Груду развалин! Государство – людоеда!

О праве я не хочу даже говорить! Фарс, называемый у нас юриспруденцией, я испытал на своей шкуре, когда пытался проучить в суде тех, кто подло и незаконно изгнал меня из одного вшивенького издательства, являющегося ныне приютом для престарелых придурков обоего пола. Тот суд был настоящим, классическим фарсом.

Но как изменить этот мир?

Человек, затевающий социальную бучу, если такое возможно, обязан бежать на два шага впереди неистовой толпы на железных ходулях, не обращая внимания на моральные императивы и затоптанных по пути. Он должен быть стремителен и неумолим просто ради того, чтобы восхищённая им толпа не задавила его самого. Прислушиваться к мнению каждого невозможно! Тогда всё утонет в бесплодной, бесконечной дискуссии. Солёный арахис он будет есть потом, на пенсии. Я знаю, как безжалостен мир по отношению к честным праведникам. На моих глазах этот мир раздавил мою мать, не обратив ни малейшего внимания на её страдания. Христианский рай, существуй он на самом деле, был бы ничтожной компенсацией за всё это! Он выдуман исключительно для успокоения гнева мне подобных, и не может быть не отвергнут мной, как наглая и несомненная ложь! Тех, кого утешает ложь во спасение, я не приглашаю за свой стол. Лучше жить, отдавая себе отчёт в гибельных истинах, чем вечно пребывать в спасительной лжи. Лучше бессонница в печали, чем сон от опиума обмана. Но неужели же нет человеку места на земле? Этим мыслям я предавался раз за разом, не находя ответа ни на один вопрос. Нет его у меня и сейчас.

Когда это несчастье случилось с моей матерью, а государство, к которому я имею честь принадлежать, уворовало все наши сбережения, я спустил оставшееся на бинты и коробки с таблетками. Когда кончились деньги, я пошёл по инстанциям с протянутой рукой. От замасленных медяков я не могу оттереть её до сих пор. Увы, в Природе, созданной Богами нет и намёка на милосердии, но всё подчиняется целесообразности. Нерасторопного добряка там сразу же съедают, больного и лишённого сил отбрасывают и обрекают на гибель. Мне не нравится этот закон, но это неумолимый закон и я тоже рано или поздно подпаду под его действие. Я как-то раз задумался, сколько благородного пафоса обрушивается на безнадёжно больного ребёнка, когда его судьба случайно становится объектом широкого вещания. Увидев печальное лицо на экране телевизора, богатенькие иногда пускают крокодилову слезу и дают деньги на его излечение, операцию на Багамских островах, билеты на самолёт, удивительные каталки. Они дают деньги на одного, напрочь забывая о тысячах таких же, никому не нужных, лишённых случайных преимуществ. И гибнут в тени мара, неведомые ему. Более того, эта помощь оказывается на их глазах, вселяя в них ни на чём не основанную надежду на спасение! Какое ужасающее ханжество, какая преступная благотворительность! Богатенькие благодетели так никогда и не поймут, почему нужно давать деньги не на частные судьбы, а на исправление гнилой системы. Но этого нет!!! Боги мои! Где я живу?! Боги мои!